Divinum opus sedare dolorem*
— Увы, — сказал Соломон, закряхтел и принялся подтыкать под спину тощую подушку, пытаясь поудобнее устроиться на больничной койке, — Эпоха загнулась. Зато самое время пофилософствовать.
Каждое утро я рассказываю ему, что произошло в мире за прошедшие сутки. Телевизора в его палате нет.
— Да вроде не до философии нам с вами, — усмехнулась я.
— А вот тут, деточка, ты ошибаешься, — и больной повернул ко мне свое морщинистое, совершенно патриаршье лицо, — Философия – это цветок, расцветающий на навозе. Вспомни все переломные моменты истории. Хотя бы упадок Древней Греции – и тут же тебе Платон, Сократ, Аристотель, или – неоплатоновцы из Александрии, во времена падения Великого и греховного Рима, — неужели это тебе ничего не напоминает?
Соломон тянется за стаканом с трубочкой, закрывает трахеостому, пьет холодную воду, довольно крякает. Хитро косит на меня каким-то совершенно добрым, почти лошадиным глазом, продолжает:
— Сам великий Гегель отметил сие обыкновение своей знаменитой фразой ,,Лишь там, где народ выходит из пределов,, **- тут Соломон закашлялся, потом отдышался, махнул рукой, — Впрочем, неважно, что сказал Гегель. Никакие слова и никакая философия ничего не изменят в текущем моменте, каким бы прекрасным или ужасным он ни был.
— А что потом? – спросила я, отодвигая в сторону историю его болезни, — Что будет с нами со всеми потом, когда нафилософствуемся?
— Потом – как всегда, — ответил бывший доктор Соломон Пулкович, а проще говоря больной Пулкович из палаты номер 309, потерявший почки и почти потерявший легкие из-за вируса под названием Ковид 19, пролежавший в реанимации 21 день, а теперь переведенный на мой этаж, весь в трубках, синяках, с трахеостомой и неугасимым интересом к жизни в старческих глазах.
— Потом – потоп, — сказал он и усмехнулся всеми своими морщинами, — Или, если хочешь, Содом и Гоморра. Помнишь такую сказку?
— Ну отчего же сказку? — улыбаюсь я в ответ, и маска моя топорщится, а глаза синеют, — Очень хорошо помню. Я, когда в Израиле жила, даже жену Лотову видела. Ту, которая ,,посолонела,,. Так в пустыне с тех пор и стоит.
— Правильно стоит, — ворчит Соломон, — Потому что мужа надо слушаться. Он-то ведь ее слушался. Как думаешь?
— Уверена, — киваю я, — Иначе, ни в жизнь ему праведником не стать.
— Правильно рассуждаешь, — воодушевляется мой Соломон, — Вижу, будет из тебя толк. Подучиться бы еще малек.
— И так всю жизнь учусь, — пожимаю плечами я, — Сколько можно?
— А сколько нужно, — и доктор Пулкович строго на меня смотрит, как будто я не лечащий его доктор, а студентка.
— Да разве можно жизни научиться? – всплескиваю я руками, — И книги-то такой нет. Разве что новости каждый день слушать. Но от новостей можно и того. Скапуститься. И Гегель не поможет.
— Новости – пустое дело, — соглашается Соломон, — К тому же, нет такой новости, какой бы наша Земля уже не слышала и не видела. Одни старости – все эти ваши новости. И памятники в грязи, и люди не пойми какого пола, и битые витрины, и запрещенные книги, и грех, и содом, и гоморра. А самое главное – неуемная жажда денег, которую они называют жаждой свободы.
— Свобода, — мечтательно говорю я, — Да разве есть она на свете?
— А это зависит от того, деточка, что ты этим словом называешь, — отвечает мудрый Соломон и откидывается на подушки.
Устал. Еще бы. Ведь он был одной ногой на Том Свете. Интересно — как там? Надо будет спросить. Не забыть бы.
— Не знаю, — честно отвечаю я, — Про свободу все говорят, но никто не знает, что это такое.
— Я знаю, — говорит Соломон и смотрит на меня так, будто хочет, чтобы я запомнила надолго – и его самого, и беседы наши.
Смотрит.
Дышит с удовольствием. Продолжает:
— Свобода – она есть. Больше того. Только она и есть – на самом-то деле. Одна незадача — не всякому она под силу. Ведь как этот мир устроен? Каждый из нас может стать либо рабом, либо свободным. Выбор есть — каждый, кто отказывается от свободы – раб. Только рабов почему-то — гораздо больше. Даже тот, кто думает, что он — господин и тиран – на самом деле — всего лишь раб, жалкий и зависимый, потому что не может жить без своих рабов, без своих дворцов, без своих дорогих привычек. Вот и выходит, что истинно свободным только Христос и был. Не зря же он из наших, — и Соломон хитро подмигивает.
Или мне это только кажется?
Снова замолкает. Вспоминает историю мира. Будто сам недавно оттуда. А может, так оно и есть? Надаром же он чуть не умер.
Кашляет. Дышит с удовольствием, словно воздух на вкус пробует. Продолжает.
— Только нелегко Христом быть. Вот и ищут люди свободу. Жаль, что не там, где надо.
— А что будет, если не найдут? — спрашиваю я.
— Так и не найдут. Ни за что не найдут, — соглашается Соломон и вздыхает, — Ничего не будет. Вернее, то же самое. Расцвет. Распад. Философия.
И снова навоз – слой за слоем. Пока не родится Роза.
— Что за роза? – спрашиваю я, обалдевшая от душной маски и умных мыслей, таращу бессонные глаза в запотевших очках.
Ловлю каждое слово доктора Пулковича, то есть, бывшего доктора, а теперь пенсионера, пациента и мечтателя, а сама в тоже самое время каким-то третьим полушарием размышляю над протоколом лечения, прогнозом и назначениями для медсестер.
Утешительных слов ему не надо. Это он сегодня меня утешает. Занимается божьим делом, то есть, как и все врачи, заговаривает боль.
— Роза-то? – Соломон хитро смотрит на меня, — Это та самая Роза о тринадцати лепестках***, что мир спасет. Слыхала?
И начинается беседа о Кабале и великих смыслах, и все это кажется каким-то заговОром, который пусть не может спасти, но может отвлечь, чтобы меньше болело внутри то, что почти так же невыносимо, как боль снаружи.
Примечания
* Divinum opus sedare dolorem — Божье дело — успокаивать боль.
** «Там, где народ выходит вообще из пределов своей конкретной жизни, […] – лишь там философствуют», Гегель (1, кн.1, с.109).
*** Роза о тринадцати лепестках – книга Адина Штейнзальца — философское сочинение о Боге и его заповедях.
