— Как назовем?
— Афоня.
— Почему же Афоня?
— Не знаю, вид у него такой. Афонистый.
— Придумаешь тоже. Ну Афоня, так Афоня.
Кот смотрел на нас серьезными глазами.
Был он пегим, с редкими черными полосками вдоль спины и тощим хвостом.
— Может ты котенка хочешь? Маленького?
— Нет, — сын упрямо наклонил голову, — Хочу этого. Афоню хочу.
Девушка у клетки вопросительно на нас посмотрела, она не понимала русского языка.
— Берете?
— Берем, — обреченно сказала я, и мы с Мишкой пошли оформлять усыновление кота.
В приют с потерянными животными меня отправила Люська.
— Твоему Мишке котенок нужен. Или щенок. Животина, о которой он сможет заботиться. Тогда отвлечется от своих, гм. Причуд.
Люська считала, что у Мишки причуды.
А это не причуды вовсе, мне психолог объяснил, это sleep terrors.
Мишка по ночам просыпался и начинал в ужасе бегать по квартире, меня не узнавал, прятался под кроватью, вырывался, если обнимала, утром ничего не помнил.
Началось это с тех пор, как мы прилетели в Канаду.
Из-за своих кошмаров Мишка не высыпался, на уроках клевал носом, учительница жаловалась.
Была она молоденькая, улыбчивая, жаловаться на детей не любила, поэтому стеснялась.
На мое счастье, она немного говорила по-русски, наши с ней диалоги проходили примерно так:
— Твой сын… Майкл… Он опять спать.
Я кивала.
— Нужен психолог?
Я мотала головой:
— У нас есть.
Она успокаивалась и принималась расхваливать Мишку, это ей нравилось гораздо больше.
— Очень хороший мальчик. Любимый.
Я не понимала, она снова смущалась, поправляла сама себя.
— Не любимый. Добрый. Поэтому любимый. Его все любят.
Я кивала.
А ночью снова бегала за ним, вытаскивала из-под кровати, прижимала к себе, бормотала, уговаривала.
Афоня занял в нашей маленькой съемной квартире почетное место – красное плюшевое кресло, чуть побитое временем, но все еще солидное, со своим славным прошлым.
Это кресло, как и всю остальную мебель, нам принесли волонтеры. А еще посуду, одежду, игрушки.
Мы с Мишкой убежали от войны в самом начале марта, в Украине у нас остался Мишкин папа, а вся остальная родня жила в России, хотела написать ,, слава богу,, но не знаю – будет ли это верно.
Волонтеры, когда пришли, стали меня расспрашивать про войну, а мне и сказать нечего.
Мы жили в маленьком поселке под Киевом, со смешным названием Буча, уехали в самом начале, нас тогда еще даже не бомбили толком.
— Вы нас простите, — сказала я волонтерам и расплакалась, — Мы войну вообще почти не видели.
Про Олега мне тоже было нечего рассказать, он не воевал и в теробороне не участвовал.
— Мам, а папа теперь солдат? – спрашивал Мишка.
— Нет. Твой папа доктор. Хирург. Он солдат лечит.
— Наших?
— Э-э. Любых.
— Как это любых? – волновался сын, — И вражеских тоже?
— Любых, кто ранен.
— Почему?
— Доктор – это человек, который лечит всех подряд. Они клятву такую дают. Докторскую.
Мишка начинал ходить кругами, размышлять.
— А если папа вылечит вражеского солдата, а тот пойдет и убьет Игорька?
Игорек – это сын нашей соседки, они с Мишкой в один детский садик ходят. Ходили.
— Нет, ни за что не убьет, — отвечала я, не зная, как перевести разговор на другую тему.
— А если солдат убит? Его тоже папа вылечит?
— Убитых не лечат.
— А что делают с убитыми?
— Хоронят.
— Это как? В землю закапывают?
— Ну… Да… Слушай, давай я тебе лучше мультики включу.
— Не хочу.
— Почему?
— Я хочу про Игорька думать. Его тоже закопают?
— Нет. С Игорьком все будет в порядке.
— Он тоже от войны убежит?
— Обязательно. Или война от него убежит.
— Так тоже бывает?
— Бывает. Вот победят наши солдаты врагов, война и убежит.
— Для этого папка должен всех солдат вылечить?
— И это тоже, да.
— Поэтому он остался дома, с нами не поехал, да, мам?
Я глотала слезы и отвечала:
— Да. Поэтому.
Днем Мишка ходил в школу, я бегала по разным инстанциям, когда выдавалась минутка, бродила по улицам, смотрела на целые дома, на спокойные лица.
По вечерам мы садились за стол и ужинали втроем – я, Мишка и Люська.
С Люськой мы познакомились в самолете, она была из Одессы, пышная, кудрявая.
— Я по руке умею гадать, у меня бабка из цыган. Хочешь погадаю?
Это было первое, что я от нее услышала.
Она летела в Монреаль к дочери, а я к друзьям.
Друзья заранее сняли квартиру для нас с Мишкой, а Люськина дочь уехала в Мексику с очередным хахалем, но обещала помочь, как приедет.
— Можно я с вами пока поживу? — спросила Люська еще в самолете, сразу после гадания по руке.
И я с радостью согласилась.
Люська была шумная, как чайка, ,,непотопляемая,, как буек в море.
— С такой не пропадем, — подумала я.
Ветеринар заполнил Афонины документы, торжественно нам вручил.
Я взяла бумаги, Мишка вцепился в клетку, сели на автобус, поехали домой.
Афоня сидел смирно, разглядывал Мишку и что-то там мотал себе на ус.
— Сколько ему лет? – с тревогой в голосе спросил сын.
— Семь.
— Это хорошо. – успокоился он.
— Почему хорошо?
— Маленький еще. Только на год меня старше. Долго жить будет.
Спорить я не решилась.
Люське Афоня понравился.
— Глаза умные. К лотку приучен?
Кот молчал. За него ответил Мишка.
— Конечно приучен. Ты, теть Люся, не волнуйся. Я за ним буду приглядывать.
Так у нас появился Афоня.
Первое время он вел себя тихо.
Спрыгнет с кресла, пройдется по квартире, встанет у балконной двери, уставится и смотрит.
Квартира на десятом этаже, весь город через стеклянную дверь — как на ладони.
Афоня постоит, посмотрит, спину выгнет, обратно на кресло запрыгнет, свернется в калач и спать. Это если днем.
По ночам расхаживал по дому, глазами светил. Охранял, что ли?
А через пару дней Мишка перестал вскакивать с кровати и бегать по квартире с криками и испуганными глазами.
— Гляди-ка, — сказала мне Люська однажды вечером, — Кошмары-то у твоего – прекратились. Помог, выходит, Афоня.
— Ессстественно, — пробормотал кот в аккуратно свернутый хвост, но мы тогда не услышали.
Мишка с Афоней не расставался.
Спали и ели вместе, в игрушки играть — Афоня тут как тут — усядется рядом, наблюдает, как Мишка из кубиков дома строит.
Олег не звонил и не писал, наверняка связи нет, — думала я, — это же война.
Слово ,,война,, мы старались не произносить, но оно было везде и во всем, носилось в воздухе.
Люська очень быстро устроилась на работу — прачкой в маленькой гостинице, у нее был неплохой английский и много энергии, а еще — она умела сходиться с людьми.
Работала она по ночам, а днем сидела в интернете, иногда готовила Мишке вкусные оладушки.
Так прошел целый месяц.
Я ходила какая-то ,,замороженная,, боялась заговаривать с людьми на улицах, вздрагивала, если машина рядом резко тормозила, на самолеты в небе старалась не обращать внимания.
Друзья — бывшая одноклассница Маша и ее местный муж по имени Оливье — приходили, приносили гостинцы, старались растормошить.
Это они сначала помогли с квартирой, а потом нашли русскоговорящего психолога для Мишки, но, в конце концов, Афоня помог лучше всякого психолога.
— Вот бы мне такого волшебного Афоню, — думала я, поглядывая на кота, — Хотя, зачем мне Афоня. У меня есть Олег. Буду о нем сильно-сильно думать. И тогда ничего с ним не случится.
И я принималась думать про мужа сильнее прежнего, от этого голова сначала кружилась, а потом болела.
Единственно, что могло помочь от головной боли — опять же Афоня.
Так я узнала, что если взять кота на руки и закрыть глаза, то любая боль на время прячется.
Себе он ее, что ли забирает?
Я перестала бродить по улицам и целыми днями сидела с котом в обнимку, пока за Мишкой в школу не надо было идти.
— Ты бы на курсы английского записалась, — говорила мне Люська, — Чего дома делать?
Я пожимала плечами.
— Зачем? Война скоро кончится, домой вернемся.
Афоня поднимал голову, внимательно слушал.
Мне казалось, что он все понимает, даже то, что я не решалась произнести вслух.
А еще мне казалось, что если я начну хоть как-то обустраиваться на новом месте, то буду меньше думать про Олега, а ему сейчас мои мысли нужны больше всего. Раз уж по-другому я не могу о нем позаботиться.
В тот день, когда у ландыши у подъезда раскрыли белые кулачки, весь мир узнал про наш родной поселок.
Соседского Игорька больше не было, его мамы тоже.
По ночам я перестала спать, выходила на балкон, курила, думала про Олега.
Афоня терся о ноги, запрыгивал на колени, прятал нос в хвост, тихонько урчал.
От него шло тепло, он меня грел.
Я говорила ему какие-то слова, неважно какие, лишь бы ласковые.
Внизу чернел палисадник, иногда хотелось спрыгнуть, но не для того, чтобы разбиться, а чтобы полетать, отдохнуть от мыслей.
В такие минуты Афоня начинал урчать громче, прижиматься крепче — это чтоб не вздумала глупостей наделать.
— Знаешь, — сказал Мишка однажды утром, когда я его вела в школу, — Мне кажется, что наш Афоня умеет говорить.
— Очень может быть, — я потрепала сына по голове.
— Вот ты не веришь, а зря, — упрямо повторил Мишка, — Мы когда сидим с ним в обнимку, я все понимаю. Даже если он молчит.
— Что же ты понимаешь?
— Что мой папа живой. Что мы скоро к нему поедем.
— Это хорошо, — сказала я, а сама подумала, вот настанет ночь, выйду с Афоней на балкон, попробую прислушаться. Может он и мне что-то хорошее скажет.
Отвела Мишку в школу, зашла в магазин, купила картошку — мелкую, гладкую, одна к одной, душистый пучок укропа, крепенькую головку чеснока.
Вернулась домой, погладила Афоню, прибралась.
В первый раз за месяц решила позвонить отцу в Омск.
Отец жил с братом и его семьей, с начала войны мы только один раз говорили по телефону, тогда, после его злых и непонятных слов о том, что мы -украинцы — сами во всем виноваты, я заплакала, а он раскричался и сказал, чтоб я больше не звонила.
Ну я и не звонила.
А сегодня набрала номер, замерла.
К телефону подошла Зоя, братова жена.
— Зоя? Это я. Мы с Мишкой в Канаде. Отец дома?
Зоя хмыкнула в трубку, ничего не ответила, крикнула куда-то в сторону:
— Степан Семеныч, это вас.
Послышались медленные шаги, тяжелое дыхание в трубке.
— Ало? Кто это?
— Это я, папа. Мы с Мишкой в безопасности, не волнуйся. Мы сейчас в Канаде.
Сначала он молчал. И потом тоже молчал. Так долго молчал, что я не выдежала и закричала:
— Папа! Ты меня слышишь?
Раздались короткие гудки, я подержала телефон в руках, не понимая, что с ним дальше делать, аккуратно положила на кухонный стол, накинула куртку, нащупала сигареты, вышла на балкон.
Афоня посмотрел мне вслед и принялся еще усерднее вылизывать миску с остатками сметаны.
Чтобы мир вокруг перестал кружиться, мне в эту минуту надо было обязательно за кого-то ,,зацепиться,,
— Слышь, Афоня, — сказала я нерешительно, — Поговори со мной.
— Отчего же не поговорить, — неожиданно внятно и громко ответил кот, — погоди, только со сметаной разберусь. До украинской ей, конечно, далеко, но другой-то нет.
— Откуда тебе, монреальскому коту, знать про украинскую сметану?
— Я в прошлой жизни в Украине жил. Разве я тебе еще про это не рассказывал?
— Ты что же, хочешь сказать, что переселение душ существует?
— Ессстественно. Главное, эту самую душу по дороге не потерять. Остальное — семечки.
С тех пор мы с Афоней разговариваем.
Я рассказываю ему про Олега, про нашу свадьбу, про нашу улицу, какой она была до войны. Про то, как была беременна Мишкой. Про папу в Омске, про то, что он не всегда был такой злой, про брата, даже про братову жену.
Про канадцев, как они здорово нам помогают.
Про мои успехи в английском, про новых Мишкиных друзей.
Афоня слушает, отвечает, дает советы.
Кстати.
Его голос похож на голос Олега, надо спросить, как у него это получается.
Если же вам кто-то скажет, что коты разговаривать не умеют — не верьте.
Я тоже раньше думала, что не может быть войны, а она, оказывается, всегда рядом, прячется, подкарауливает.
Чтобы не дать ей вылезти из темной норы, нам всем надо заново учиться разговаривать.
Не стрелять, не кричать, не бросать телефонные трубки, а говорить и слушать.
Если коты умеют, то и у людей получится.
Не сразу, конечно, со временем.
С тем самым временем, которое у нас чуть было не отобрали.
(Фото из Интернет)
